Василь Овсиенко - мученик ГУЛАГа
Через несколько часов после этапирования Попадюка, где-то перед
обедом, на зону привезли нового зэка - Василя Овсиенко. Я увидел тонколицего,
черноглазого и тонкоусого парня в столовой, подошел познакомиться и узнал, что
его внезапно перевели к нам с девятнадцатой зоны.
- Почему?
- Откуда ж я знаю? Думаю, через того “представителя
общественности”, что беседовал со мной в зоне.
- Из-за Бабака? Из-за него Зоряна в крытку повезли. А у вас что
с ним вышло?
- Он спросил, нет ли у меня каких просьб. Я ответил, что нет, а
если он хочет кому-то помочь, то помогать надо Ирине Калинец, она сорок дней
голодовку держала. Этого, отвечает, не может быть, чтобы женщина столько времени
могла голодать. А тот, второй, который якобы рабочий, сказал: если она голодает
столько времени, значит ей это нравится. Я ему говорю: как вы можете такое
говорить? Так говорить может только фашист! Ну, вот, меня и отправили сюда…
Этапом на “штрафной лагерь” не ограничилось начальство,
наказывая Овсиенко: скоро его отправили обратно на девятнадцатую зону, но на
пятнадцать суток - в ШИЗО. Он провел их довольно трудно: Василь страдал
“лагерным заболеванием”, геморроем, - а с такой болезнью тяжело сидеть в
карцере. Но вернулся спокойным, насмешливым, иронизирующим не столько над
собственной слабостью, сколько над начальствующей силой.
Ко мне он почему-то привязался, может быть, потому, что и мне
он стал дорог со своей застенчивой гордостью, стеснительной деликатностью и -
как бы выразиться - старомодной вежливостью. Это была та вежливость
девятнадцатого века, о которой мы в книжках только читали. Например, Василь
всегда называл меня только на “Вы”, хотя я просил его перейти на простое
дружеское “ты” и сам обращался к нему на “ты”: “Ты не обижаешься, Василь? Мне
трудно называть тебя на Вы. Так я только чужих людей называю”. - “Что вы, вы же
старший…”
Был он романтиком и с изумлением присматривался к реалиям
жизненной прозы: “Слышал по радио - старший специалист в каком-то тресте или где
там, крупный инженер Василь Долишний попал в заключение. А здесь смотрю, вон
этот старший инженер сечку уписывает за соседним столом. Даже не верится!”
Свое “дело” он рассказал мне, помнится, в шевченковский юбилей:
украинцы отметили его в зоне чаем с печеньем, а потом Василь повел меня на круг
и почти час читал наизусть стихи из “Кобзаря”. Завершив эту праздничную
церемонию, стал говорить о себе:
- Я вырос в селе на Житомирщине. Окончил там школу, приехал в
Киев и поступил в университет, на филфак. В селе, конечно, все говорили
по-украински. А в нашей, как ее называют, столице со мной никто не хочет
общаться на нашем языке. Шофер такси, например, “не понимает”: “Надо говорить
по-русски. Это городской язык!”. В магазин захожу, спрашиваю “серники”. Не
понимают. “Ах, спички! Так и говорили бы по-человечески…” В университете начинаю
говорить по-украински, на меня смотрят, как на деревенского увальня. Лекции в
Киевском университете по-русски, практикумы по-русски, семинары по-русски…
- Василь, но ведь образование на русском языке дает массу
преимуществ - есть возможность работать во всех концах Союза, а не только на
Украине…
- Ну, конечно! - он взволнованно раздувает ноздри. - А если бы
в Москве ввели обязательное преподавание во всех высших учебных заведениях
только на английском языке - это тоже дало бы массу преимуществ будущим
специалистам. Предложите это русским, а мы на них полюбуемся!
- Василь, я подразумевал другое. Имеет ли тут место московское
насилие или просто забота о будущем молодых специалистов? Ведь по воле Москвы,
никак не иначе, издаются в Киеве газеты и журналы на украинском языке… У меня
просто в памяти эта московская директива по культуре: “Национальная по форме,
социалистическая по содержанию”. Для своего империального содержания Москва
все-таки добивается местной языковой формы, это правда. Не Брежнев же заставляет
украинца-шофера или украинку-продавщицу в магазине говорить с тобой по-русски.
Не Щербицкий велит записывать украинских детей в русские школы. Наоборот,
сколько я знаю от твоих же земляков в зоне, сами родители-украинцы хотят этого,
а власти препятствуют: русских школ иногда не хватает.
- Да ведь это ужасно! - взрывается Василь. - Мы потеряли свое
лицо, уважение к себе как к народу, мы сами стремимся говорить на чужом языке,
это обещает преимущества, а к чему нам родной язык? Деревенский…
В такой вот обстановке проходило его духовное созревание в
университете. Постепенно он сблизился с одним из преподавателей, философом
Василем Лисовым (тот, кажется, на курсе у Овсиенко преподавал логику). Лисовой
познакомил талантливого студента с украинским “самиздатом” - из прочитанного в
то время Овсиенко упоминал книгу Дзюбы и произведшее на него очень сильное
впечатление сочинение историка Брайчевского об эпохе Хмельниччины.
Перелом наступил в семьдесят втором году, когда 12-13 января
были арестованы признанные лидеры украинских национал-демократов.
- Лисовой ходил, как больной, - продолжал рассказ Овсиенко. -
Он говорил, что Киев для него опустел, что жить в этом городе теперь, когда в
нем не стало друзей, невозможно. Сначала он вместе с Пронюком решили возобновить
“Украинский вестник”, подготовили материалы… Я помогал им.
Как я понял из его слов, помощь Василя заключалась в
технической связи между редакторами возобновленного “Вестника” (аналога
российской “Хроники текущих событий”, но на чисто украинском материале) и
машинисткой, которая перепечатывала материалы перед размножением.
- …потом Лисовой сказал, что больше так жить не может. Он
написал письмо-протест против арестов Чорновола, Стуса, Светличного, Сверстюка и
других на имя Президиума Верховного Совета Украины, отправил его по почте и
через несколько часов после этого был арестован…
Василь восхищался своим бывшим учителем и подельником Лисовым и
безоговорочно принимал все его действия, но, по правде сказать, я рассердился на
Лисового: если ты вступил в конспиративное дело, которое только начинается,
становится на ноги, да еще такое важное, как издание “Вестника”, можно ли давать
волю своему настроению и писать открытые диссидентские документы, немедленно
подставляя себя под возможный арест!
- …Арестовали Лисового, я успел предупредить об этом Пронюка, а
скоро арестовали и его. Меня не заметили поначалу. Я кончил университет, пока
шло следствие по их делу, пробовал даже поступить в аспирантуру, но после наших
арестов это было безнадежно, да и приняли в том году кого-то “блатного”.
Распределили меня учителем украинской литературы в сельскую школу. Начал я
преподавать. Самое страшное время в моей жизни… Ни следствие, ни лагерь и
вполовину не стали такими жуткими, как первые месяцы учительствования…
(Я помнил, как тяжело давались первые месяцы работы мне самому
в пятьдесят пятом году, когда, так же, как Василь два десятилетия спустя, я
начал учительскую жизнь на селе. Неимоверно жуткая нагрузка - первые месяцы
работы молодого учителя! Прибавить к этому следствие по делу его учителя и
высшего авторитета, ожидание собственного ареста, плюс то, о чем Овсиенко
никогда не рассказывал, но что по некоторым намекам можно было угадать - неудачу
в любви - его состояние вычислялось однозначно).
- …Когда они за мной пришли - это казалось облегчением.
Следствие по делу Пронюка и Лисового уже кончалось. Из-за того, что меня к ним
пристегнули, затянули еще на несколько месяцев…
- Как до тебя-то добрались?
- Лисовой проговорился на допросе. Уже дело близко к закрытию
было, он случайно, потерял бдительность и в каком-то разговоре со следователем
назвал машинистку по имени: “Друкарка Рая”. Дальше уже дело техники - найти ее,
а через нее меня. Она печатала материалы за деньги, как работу, ее привлекать не
стали, ну, а меня арестовали и нашли мои дневниковые записи. А там… В общем, там
я писал, что хочу покончить самоубийством. Действительно, у меня в селе были
такие настроения. Они стали меня шантажировать: если не признаешь себя виновным,
мы на основании этих записок объявим тебя психически больным, до конца дней в
дурдоме просидишь. Я ведь тоже понимаю: срок по приговору имеет конец, а если ты
больной - так сиди, пока не “вылечился”. Испугался, признал себя виновным - и на
следствии, и на суде…
Несколько слов в сторону: признание вины на суде считается
сильным грехом в среде нынешних политзаключенных, во всяком случае, в среде тех,
с кем я сидел в 1975-78 гг. Насколько снисходительны к подобному греху на воле,
особенно на Западе (здесь, кажется, вообще не считается проступком признание
себя виновным, если человек попал в лапы ГБ), настолько сурово общественное
мнение зон всех режимов к “покаявшимся”.
- …Пронюк на суде держался просто героем. Недавно он
разговаривал с одним моим знакомым, тот упомянул, что сидел вместе со мной, так
Пронюк спросил: “Как он, еще в СВП не вступил?” Удивился, что про меня сказали,
что держусь порядочно. Наверно, на суде совсем плохо смотрелся.
Ну, они мне все-таки вломили четыре года. Вот за что я
благодарен судьбе и гебистам - за это. Думаю, если б у них хватило ума меня
тогда выпустить в обмен на признание вины - ведь сломался бы, потом не встал.
Человека бы из меня уже никогда не получилось…
(Опять малое отступление: к чести гебистов, они поняли свою
ошибку. Через несколько месяцев Василя увезли на “профилактику” а Киев, и там,
по его рассказу, какой-то гебистский чин ему сказал: “С вами мы сделали ошибку,
что посадили. Не надо было этого делать. Ну, вы сейчас хоть не озлобляйтесь”.
Ошибка однако была неустранимой).
- Потом на этап попал. Так странно… В Харьковской тюрьме читал
многотиражку тюремную, в ней стихи поместили. Нет, вы послушайте, Михаил, что
сочиняют гебистские поэты для зэков:
… единое счастье - работа!
Работа до какого-то там пота.
Работа без лишнего счета…
А! Каково! Работа - без лишнего счета! Чтоб мы не считали,
сколько в зоне вырабатываем!
Как он удивился, узнав от меня, что это вовсе не стихи,
сочиненные тюремным писарем для воспитания зэков, а знаменитые строки
знаменитого поэта, из символиста перековавшегося в большевика, Валерия
Брюсова!
- Он это всерьез написал?
Да, карает российская судьба продавшихся поэтов даже более
жестоко, чем это можно вообразить. Брюсов в роли агитатора рабовладельцев в
Харьковской уголовной тюрьме - жутковатая картинка, если в нее вдуматься.
В зоне несходство характеров обоих молодых украинцев - Попадюка
и Овсиенко - замечалось сразу. Попадюк сознательно выбрал дорогу борьбы еще на
воле, он знал, чем рискует, и готовился морально к страданиям многолетнего
заключения, он не заблуждался относительно врагов своего народа, в которых он
видел врагов всего человечества, - поэтому он воевал с ними от начала и до
конца, по крупным делам и в мелочах. Овсиенко - не борец, а жертва ГБ, в дело
борьбы он впутался, в общем, скорее из привязанности к Лисовому, чем из
внутренней потребности именно в политической борьбе. Оба молодых украинца -
филологи, и Овсиенко по-своему не менее преданный языкознанию хлопец, чем Зорян,
и его любимым чтивом и в зоне оставались “Вопросы языкознания”. Собственно,
движущим мотивом его “преступления”, за которое он провел три года в концлагере,
была не политика даже, о ней он мало задумывался, а именно “культурничество”,
еще точнее - любовь к родному языку. Именно Василь выкрикнул, буквально
выкрикнул мне однажды, с болью и страстью:
- Вы не представляете, пан Михаил, до какого состояния довели
наш язык! Ведь стало подвигом, в точном смысле этого слова подвигом овладеть
украинским литературным языком даже для учителя этого языка!
Понятно, что такой человек не мог с самого начала вести себя
так дерзко по отношению к администрации, как “летучий Зорян”. Любопытно, что
Зорян, прибывший к нам с девятнадцатой зоны, ни разу в числе тамошних зэков не
упоминал Овсиенко, а тот довольно холодно процитировал мне стихотворную пародию,
сложенную про Попадюка на его прежней зоне:
А он, мятежный, ищет БУРа,
Как будто в БУРе есть покой!
Если Попадюк, не ждавший от врагов ни милосердия, ни самой
элементарной, пиратской чести, внешне спокойно переносил любые удары по сердцу,
то тонкого, чуткого на всякую несправедливость, как девушка, Василя Овсиенко,
дикость и душевная тупость начальства доводила до истерик. Летом 1976 года у
него умирал отец (пришло письмо от брата), и хотя советским
уголовно-процессуальным правом разрешается в таких случаях этапировать
заключенного домой, чтобы проститься навек с близким человеком - я никогда не
слышал, чтобы этот пункт закона кем-либо исполнялся, да и Зиненко, как
выяснилось, никогда ни о чем подобном не слыхивал. Василь метался по зоне, как
раненый соколенок, - он, видимо, сильно любил отца, переживал за мать, которая
оставалась одинокой (на брата почему-то никакой надежды у него не было)… А
советские газеты возмущались, что генеральному секретарю чилийской компартии
Луису Корвалану не позволили поехать на похороны своего сына из тюрьмы в…
Болгарию! Помню, как Василь разодрал газету с этой информацией на кусочки.
В зоне он, конечно, сильно вырос; по-моему, огромное
воздействие на него оказали старики-бандеровцы, вроде Кончаковского, их воля, их
верность Украине. “Мы недаром сидим - вот что я здесь понял”, - его слова
незадолго до ухода из зоны.
В ссылке я стал получать от него письма. После зоны Василя
увезли в родное село (он туда и попросился, поближе к одинокой матери), и тут же
объявили “административный надзор”. Это означало запрет на выход из дома по
вечерам, запрет на появление в общественных местах, запрет на выезд из села без
особого разрешения милиции, обязательные явки в милицию на так называемую
“отметку” и прочие запреты. По точному смыслу закона такой надзор может
осуществляться за любым освободившимся заключенным неограниченное время, то есть
хоть всю оставшуюся жизнь, а уклонение от выполнения правил надзора карается
заключением на три года. Конечно, работать по специальности, учителем, он не мог
- о системе “запретов на профессии” для инакомыслящих в СССР, наверно, можно не
распространяться. Но ему повезло: в совхозе (или колхозе, не помню, что у них
там было, в селе Ленино) оказалась свободной ставка “художника-оформителя”, есть
такая должность для создания плакатов о прекрасной колхозной жизни, портретов
передовых ударников-дояров и выписывания лозунгов к седьмому ноября, первому мая
и уборочной и посевной кампаниям. Настоящий художник, конечно, не стремится
занять такую должность, к тому же скудно оплачиваемую, и ее предоставили
Василю.
Начальство сильно раздражалось его непокорностью, перепиской с
лагерными друзьями - с Чорноволом, Стусом, со мной, его письмами в зону и к
уцелевшим на свободе национал-демократам из Хельсинкской группы; злоба
накапливалась и, наконец, когда было принято решение об очередном “покосе” на
Украине (его жертвами стали почти все его друзья по лагерю, кто освободился к
тому времени) - Овсиенко стал одним из первых объектов “новой тактики” -
преображения диссидентов в уголовники.
Накануне второго ареста я получил от него два или три письма с
подробным описанием инцидента, послужившего затравкой “дела”.
В тот день к Василю в гости приехали друзья из Киева,
родственники его бывших солагерников - семидесятипятилетняя Оксана Мешко, мать
политзаключенного Сергиенко, и сестра (я забыл ее имя) политзаключенного Бабича,
отбывавшего второй срок в тюрьме. Василь встретил их на улице, и неожиданно к
ним подошел некто в штатском в компании с местным милиционером и предложил
пройти в сельсовет (в селах обычно помещение милицейского участка находится в
одной из комнат сельсовета).
- В чем дело?
- Там узнаете.
Василь не скрывал в письме, что он чрезвычайно язвительно
комментировал действия представителей начальства, особенно потому, что гражданин
в штатском категорически отказывался предъявить свои документы и полномочия.
В сельсовете гостей Василя завели в отдельную комнату и
обыскали: у начальства, естественно, возникли подозрения, не эти ли две женщины
- те опасные воровки, которых как раз в это время разыскивали и как раз в этом
районе. Не найдя ничего подозрительного, начальники перестали “валять ваньку” и
предложили гостям немедленно покинуть село Ленино. “Мы согласны отвезти вас
обеих на своей машине”. Женщины почему-то “не обрадовались, - писал Василь, -
уехать из села в сопровождении таких рыцарей”. Их насильно выпроводили из
сельсовета, посадили на автобус и отправили в райцентр.
Василь же оставался в кабинете участкового уполномоченного,
излагая, что он, Овсиенко, думает о нравах людей, хватающих его гостей на улице,
обыскивающих их в участке и выгоняющих из села. Видимо, страсти запылали, потому
что мент встал, схватил Василя за горло и приготовился бить - как это он привык
делать по местному обыкновению. Но не тут-то было. Василь вырвался и закричал на
весь сельсовет: “Караул! Убивают!” Сбежались люди, участковый испугался
продолжать драку при публике. Овсиенко отпустили домой.
На следующий день он отправился в прокуратуру принести жалобу
на незаконное задержание и на попытку избиения его милиционером при исполнении
тем служебных обязанностей. Возможно, это была ошибка Василя - он загнал своих
врагов в угол, им оставалось отбиваться до конца - а, возможно, все уже было
решено заранее. Во всяком случае, в прокуратуре ему сообщили, что на него
подано заявление от имени участкового: якобы он, Овсиенко, оставшись наедине
с милиционером, пытался его избить. “Через три недели, - писал Василь, не в
силах потерять юмора даже в этой ситуации, - нашли и вещественное
доказательство: была представлена пуговица, оторванная мной от мундира
капитана”. Обвинение серьезное: нападение на представителя власти при исполнении
им обязанностей, каралось до пяти лет лагерей, “и у меня дома траур, - писал
Василь, - собирают меня в бытовую зону на пять лет”.
В исходе суда, кажется, никто не сомневался, хотя достаточно
было взглянуть на обе стороны - хрупкого, больного Василя, человека болезненно
деликатного, в высшей степени интеллигентного, с университетским образованием, и
милицейского бугая, на голову выше “обидчика” и в два раза шире его в плечах,
чтобы даже самому предвзятому судье была ясна истина. Но не истину искал
суд.
Прокурор, как и полагалось, запросил пять лет срока. Последнее
слово предоставили подсудимому…
Мне прислали в ссылку его последнее слово. Как не походил этот
подсудимый, отправлявшийся в свой второй срок, на сломленного школьного учителя,
шесть лет назад признавшего себя виновным! Сначала он спокойно объяснил, что
всем, в том числе и суду, ясно: приговор ему выносят по такому же сценарию,
написанному КГБ, какие сочинялись в 30-е годы.
“Вы все знаете, что я не виноват, поэтому я не буду отнимать
ваше время доказательствами этого очевидного факта”.
- Вы же народный суд, вы называете себя таким, - обратился он к
судьям. - Почему же вы прячетесь от народа? Почему сюда, в зал суда, не
допустили тех людей, тот народ, от имени которого вы якобы действуете? И если вы
действительно имеете совесть, я прошу вас, граждане судьи, только об одном
испытании: посмотрите прямо в глаза моей матери!
Я знаю, кто сценарист этой комедии, кто ее режиссер и по чьей
воле она ставится. И обещаю вам, граждане судьи, твердо: когда история скажет
свое слово и на скамью подсудимых будут посажены организаторы этого процесса, я
обещаю быть честным и добросовестным свидетелем на том неизбежном суде!
Произошло неожиданное: суд приговорил его к трем годам
заключения, т. е. на два года ниже срока, запрошенного прокурором. Те, кто знают
негласные правила советского суда, те, кто знакомы с ними на практике, наверно,
согласятся со мной: суд сделал для Василя то, что мог, и всё, что мог. Два года
- предел, который дозволен советскому суду для проявления его “милосердия”.
Представляю, как судья обрабатывал в совещательной комнате
заседателей: “Если мы его оправдаем, прокурор опротестует приговор, и областной
суд выдаст ему максимум по статье. Хотите помочь ему? Снимите два года - это
все, что можно сделать”. Так и ломают колебания “совестливых”…
Василя Овсиенко отправили в уголовный лагерь в Запорожской
области - как раз напротив известной спец-психбольницы: он до последней минуты
перед выпуском в зону думал, что его все же решили заточить в дурдом. “Там ему
очень тяжело, и единственная поддержка - знать, что друзья помнят о нем”, -
написали мне с Украины.
Что ждет его впереди, когда скоро кончится второй срок? Снова -
надзор? Дурдом? Третий срок?
* * *
Словами “Третий срок?” я думал закончить эту книгу. Допечатал
страницу и сказал: конец.
На следующий день принесли “Русскую мысль”, новый номер от 12
ноября 1981 г.
В статье Владимира Малинковича “Пятая годовщина создания
Украинской Хельсинской группы” увидел выделенные жирным шрифтом строки:
“Совсем свежее сообщение: против члена Украинской группы
“Хельсинки” Василя Овсиенко в лагере за три месяца до окончания срока
заключения, возбуждено новое уголовное дело, на сей раз по статье 62-й
Уголовного Кодекса Украинской ССР. Василя ожидают еще 15 лет лишения
свободы”.
Это будет его третий срок - после семи отбытых лет.
|
