УКРАИНСКИЕ СИЛУЭТЫ

• В украинской поэзии сейчас нет никого крупнее • Вячеслав Чорновил — зэковский генерал • Николай Руденко • Святые старики с Украины • Бандеровские сыны • Зорян Попадюк — диссидент без страха и упрека • Василь Овсиенко — мученик ГУЛАГа • Эпиграф вместо эпилога

Николай Руденко

- Славко, знаешь?… Алик Мурженко передал на этапе: у вас на Украине арестовали руководителей Хельсинкской группы - Тихого и Руденко.

Чорновола не видно (он по ту сторону карцерного коридора, за двумя решетками и двумя дверями), но в наступившей паузе я будто сквозь стены наблюдаю, как он роется в памяти.

- Тихий?… Был такой зэк. Руденко?… Руденко?… Нет. Не было… Ты не перепутал фамилию?

- Точно. Тихий и Руденко.

- Есть такой старый писатель. - Хорошо помню: в голосе Славка слышится досада, что не может вспомнить, кто такой Руденко. - Но это не может быть тот… Кто-то из новых…

Через два дня цензорша Таня Кильгишова, миловидная, но вздорно-капризного нрава толстушка, принесла в карцер письма “статусникам”. Одно вручается Чорноволу, и спустя десять минут из камеры Вячеслава разносится радостный вопль на весь тюремный барак:

- Ребята, ребята! В письме фотография! Наши парни, которых арестовали! Тихий и Руденко… Совсем молодые, да какие красавцы! Лица-то какие! Эх, если бы вы видели, как они хороши…

Зачем ему передали в карцер фотографию? Полагаю, что нас в этот момент слушали, а гебистов живо интересовало, знакомы ли Чорноволу герои “покоса-77”, питомцы ли они “Чорноволова гнезда”, или это новые лица на небосклоне неиссякающего украинского Сопротивления.

Я не видел того снимка, но, наверно, на нем изображены были Маринович и Матусевич. Вспомнил же давний эпизод вот почему: Чорновил, как я тогда понял, лично знал Николая Даниловича Руденко, но даже в 77-м году он и мысли не допускал, что этот прославленный и привилегированный писатель будет возглавлять украинское правозащитное движение, что именно этот немолодой и больной литератор отправится в зону и ссылку на 12 лет вослед своему предшественнику - Чорноволу.

* * *

В декабре 1977 года возвращаемся с работы в жилую зону. Хотя только шестой час, но на дворе уже темно. По дороге между штабом зоны и бараком, возле высокого тополя, чернеют зэковские силуэты. Различаю нескольких друзей-украинцев, среди них новичка - полного, среднего роста, смуглого. Подойдя ближе, разглядел черные глаза, полосу черных волос из-под шапки и округлые черты милого лица - удивительно доброго, мягкого лица.

Потом, уже в Израиле, видел его портреты, сделанные явно по вкусу Николая Даниловича - оттуда смотрит на зрителей мыслитель со взором, устремленным в глубины… Черты лица похожи, но вот выражения такого я за немногие месяцы, что общались, не видел ни разу. Впечатление от его вида у меня (подчеркиваю - сугубо личное впечатление), было таким: Господи, какой среди нас мягкий, какой гуманный, сердечный человек!

- Пан Михаил, ходьте до нас, - подозвал Николай Кончакивский, бывший работник Службы Безопасности УПА, добивавший 27 лет в зоне, самый авторитетный из ветеранов на 19-м. - Познакомьтесь, наш новый земляк.

- Руденко Николай Данилович, - представился тот. Я, помню, поразился: Руденко, он же должен выглядеть молодым и красавцем. Тот ли?

- Вы Руденко из Хельсинкской группы?

Он отступил на шаг и приосанился:

- Да, я очолював Украинскую Группу содействия выполнению Хельсинкских соглашений.

Значит, все-таки “старый писатель”?…

С Николаем Даниловичем мы успели провести месяца два с небольшим. Много ли узнаешь за такой короткий срок? Поэтому мои записи о нем поневоле будут отрывочными и случайными. Как говорили старые мореплаватели: “Пишу, что наблюдаю. Чего не наблюдаю - того не пишу”.

* * *

Сблизились мы довольно быстро. Новичок Руденко в первое время, пока его тюремные деньги не поступили на счет лагеря, не имел ни копейки на “отоварку” в лагерном ларьке, и мы уговорили его вступить в нашу “чайную компанию” - есть и пить из общего котла. Это норма жизни в политическом лагере (меня так же встречали на 17-а Попадюк и Пашнин). В эту “чайную компанию” входили, кроме меня, еще три зэка: Владимир Осипов, лидер партии “русских патриотов”; Николай Будулак-Шарыгин, английский инженер и коммерсант украинского происхождения; и Майгонис Равиньш, молодой латыш, осужденный за попытку убежать в Финляндию. Утром и после работы мы, теперь уже впятером, собирались за кружками первого среди лагерных лакомства - чая (тогда его продавали без ограничений) и, закусывая черным хлебом с повидлом или маргарином, разговаривали с удовольствием. Сразу стало известно зэкам, что Руденко болен. Обычно “чайная компания” располагалась сидеть на кроватях двух соседей, Осипова и Руденко (табуреток не хватало, да и не расставить на проходе пять табуреток), но Руденко пододвинул поближе и уселся именно на табуретку.

- Не могу на мягком сидеть. Здоровье не позволяет. С войны, пуля задела позвоночник.

С таким ранением он не мог “вкалывать” в цеху за фрезерным или сверлильным станком. В зоне существовали, конечно, работы полегче: дневальство в бараке или должность “оператора” на приборах в заводской лаборатории. Но “блатные” должности занимались по “спецразрешениям” администрации, которая запрашивала санкцию у гебиста. Никогда ни один диссидент не получал подобной работы.

Руденко, однако, пошел на прием к майору Пикулину, потребовал работы соответственно состоянию здоровья, и Пикулин вдруг обещал… Мы “варежки разинули” от удивления. Не удивлялся только Борис Пэнсон, художник из сионистов-“самолетчиков” (пожалуй, никто из зэков не умел так ухватить, так разобраться в психологии начальства, как Борис).

- Взгляни на Руденко глазами Пикулина, - советовал мне. - Он вступил в партию, когда Пикулин еще не родился. Первый боевой орден ему повесили, когда опер писал в пеленки. Какой у Руденко послужной список в деле? Замполит батальона в Ленинградскую блокаду; секретарь парторганизации Союза писателей Украины; главный редактор республиканского журнала… Гебисты про такие должности только в книжках читали. Самый культурный у них - Мартышкин*,

В общем, Пикулин пообещал Николаю Даниловичу подобрать за неделю “легкую работу”, а “пока походите в цех, присмотритесь, как там”…

Неделя прошла, и - что-то застряло. Может, Пикулин забыл о своем обещании? Советский же начальник. Тут-то Руденко показал свой характер - и начальству, и зоне.

Утром в понедельник объявляет надзирателю:

- Передай начальнику: он - офицер, и слово, которое дал мне в ту субботу, было словом офицера. Мне приходилось служить в его чинах, и я знаю, как нужно такое слово держать. Если майор хочет, чтоб я его уважал как начальника, пусть ведет себя соответственно воинскому званию. А до тех пор я на работу выходить не буду!

Более точно он не мог воздействовать на Пикулина. Эмведешники обычно унижены, что их погоны ничего не стоят в глазах настоящих военных (майор МВД, попав в обычную часть, будет рад, если получит хоть сержантскую должность). А тут приходилось держать марку своего министерства перед боевым майором… Руденко в тот же день получил назначение в заводскую лабораторию! Работа оказалась несложной и оставляла силы и время для сочинения стихов.

* * *

С первой встречи Руденко объявил нашему лагерному “обществу” писательское кредо:

- В акциях протеста участвовать не буду. Мне 58 лет, осталось сидеть 12 - после зоны не знаю, сколько придется жить. Должен побольше успеть написать за эти годы.

Разумная для писателя позиция. Но разве определяется твоё поведение разумом, когда товарищи рядом держат голодовки и идут за это в карцера!

Николай Данилович почти сразу попал в особо сложный переплет с этой своей декларацией писательского нейтралитета.

Первой акцией, которую ему предстояло увидеть в зоне, оказалась намеченная еще Чорноволом коллективная голодовка протеста против репрессий на Украине - в День Украинского политзэка, 12 января 1978 г. А на нашей, 19-й зоне, как на грех, не осталось ни одного из украинцев-диссидентов, из так называемых “молодых”. Кого увезли во Владимирскую тюрьму, кого в Пермские лагеря, у многих как раз кончились сроки. Словом, собирались на этот раз в защиту украинцев проголодовать русские, латыш, англичанин, еврей… Ну как мог в этой ситуации удержаться от акции - при всем благоразумии, при всем желании - украинец Руденко? Подумал, подумал наш Николай Данилович, да и отголодовал целых трое суток вместо одного дня: “На меньший срок, - объяснил мне, - я голодовать не подготовлен”.

* * *

- Такой же сумасшедший, как ты! - сказал мне о нем Будулак-Шарыгин. - Каждую минуту сочиняет. Только ты прозу, а он стихи.

Мне, действительно, трудно о Руденко писать, потому что по складу характера он казался очень близким человеком, а запоминать и писать о похожем труднее всего: похожее, оно привычно и не оставляет зазубрин, царапин на памяти, как его воскресить?..

Николай Данилович был каждую минуту погружен в сочинение стихов. С этапа привез в зону толстую общую тетрадь, с начала и до последней страницы заполненную рифмованными строками. Первое стихотворение в ней он написал, едва перешагнув порог камеры (“Все познав и переживши”); а в день прибытия в зону завершил этот тюремно-этапный цикл.

Точно помню, когда я познакомился со стихами Руденко: 18 января 1978 года.

Мне исполнялось 44 года - последний, четвертый день рождения “за гратами”. В отрядной “умывалке” зэки отметили эти “три четверки”: был чай и пирог, изготовленный из печенья и повидла, купленных в ларьке, - в общем, торжественно получилось. Поднесли совместный подарок “общины” - открытку, подписанную друзьями, а от Руденко последовал подарок особый: еще утром, отдельно от всех, вручил мне три дивных украинских открытки с цветами, которые принесла ему на свидание жена, а на обороте написал три строфы стихотворного поздравления на украинском языке. Поскольку не все мои вечерние гости понимали по-украински, я надумал (и до вечера успел) изготовить перевод этих строчек на русский. За столом, после чтения оригинала, неожиданно для Николая Даниловича и прочитал свой перевод.

Украинского текста, к сожалению, не помню полностью (одну открытку похитили на этапе, две других должен был оставить в Союзе - их не пропустила таможня), но перевод в памяти сохранился:

М.Хейфецу на день рождения

Твой творческий покой в водовороте-мире,
Ты про уют давным-давно забыл,
И в день, когда тебе сорок четыре,
Ты сердцем тот, каким и в двадцать был.
Тебя печальным люди не видали.
По временам рисуется и мне:
Когда бы в пламя вдруг тебя погнали,
Ты б улыбался даже и в огне.
Со взором, в свою душу обращенным,
С душой, которой знание вобрал,
В земную твердь и в небеса влюбленный,
Живи сто весен Рыцарем Добра!

До этого я стихов никогда не писал (если не считать попыток перевести Стуса). Неожиданно Николай Данилович стал пылко одобрять мои стихоплетческие способности: “Не думал, что возможен такой точный перевод” - и, воспламененный похвалами, я попросил у него тетрадь с украинскими стихами: “Попробую попереводить”.

Полтора месяца, вплоть до его внезапного отъезда на “больничку”, занимался исключительно пробой сил в стихосложении - так оказалось это интересно. Николай Данилович проверял каждую мою строчку и учил, учил меня элементарным правилам стихосложения - я не знал даже того, например, что глагольные рифмы считаются неэстетичными. В общем, горжусь, что учеником он был доволен: произношу не без некоторого самодовольства, так как при всей природной благожелательности и доброте, которые излучал поэт, был он мастером и от ученика требовал мастерства в ремесле. Иногда приходилось делать по три-четыре “захода” с вариантами, но кончалось все благополучно, т. е. авторизацией перевода. Мы успели согласовать, помнится, двенадцать стихотворений, когда, вернувшись 1 марта с работы, я узнал, что учителя увезли на “больничку” - безо всякой просьбы или жалобы его на здоровье: ГБ повело какую-то игру по его “изоляции”. Взяли Руденко внезапно и тайно, и тетрадь со стихами осталась у меня, но без его учительского слова руки у меня опустились, а, может, просто вымотался я от непривычной полуторамесячной стиховой горячки - только без учителя не смог перевести ни одной строки. И увидеться больше не пришлось: в апреле кончался мой лагерный срок, а Руденко все не появлялся в зоне…

Думаю, что легкость, с какой я научился переводить стихи, объяснялась уже упомянутой нашей психологической близостью: самое сложное в поэзии, дух произведения, воспринимал я тогда без усилия. А русским литературным языком и технологией работы переводчика наставник мой владел в совершенстве, и с ним легко было идти дальше по незнакомым тропам гармонии.

* * *

Помню, с последним, двенадцатым переводом не мог никак сладить. Вначале шло легко, но в тексте упоминалась “лирическая героиня”, о которой герой вспоминал: “…кому ты падешь на сердце в полусне?” Для ритма и склада я вставил в русский перевод само собой напрашивающееся для зэка слово: “Жена”. И тут добрейший Николай Данилович нахмурился:

- Я бы не желал, чтобы в таком контексте упоминалась моя жена.

Напоминаю, что украинский оригинал был написан на этапе, до встречи в зоне с женой Н.Д., и стихотворение отразило определенный этап его душевной борьбы, о котором потом, в зоне, ему неприятно было вспоминать.

Было это так.

По прибытии в зону полагается заключенному получить личное свидание с семьей - обычно первую встречу наедине после годовой разлуки. Николай Данилович ждал встречи с женой страстно, но - как выяснилось внезапно - и с внутренней мукой. Гуляли мы по двору промышленной зоны после окончания работы, дожидались развода, и вдруг у него вырвалось:

- Мне необходимо поговорить с ней серьезно. Понимаю, трудно молодой женщине ждать одной столько лет, но надо постараться вести личные дела так, чтобы не мозолить глаза посторонним людям. Это я могу ведь у нее просить? Имею право?

Видно, болело сердце, если рассказал мне, человеку, в сущности, совсем чужому.

- А как Вы, Николай Данилович, сумели узнать, что дома не всё благополучно? - я задал этот естественный вопрос, поощренный его откровенностью. В самом деле - человек находится в строжайшей изоляции, в следственной тюрьме КГБ, и вдруг что-то узнал о жизни своего семейства… Откуда?

- От следователя…

Очень деликатно, не называя ни имен, ни дат, ни ситуации, он рассказал: следователь сообщил, что в его доме живет сейчас другой мужчина.

- Извините, Николай Данилович, что даю совет старшему, но ведь я кончаю срок, а вы только начали, и в качестве зэка - старший я. Возьмите себе за непреложное и постоянное правило: никогда не верьте ни одному слову гебистов…

Я и сейчас будто наяву вижу его повернутое ко мне лицо, жадно ищущее спасения от муки, а на заднем плане белый снег, перечеркнутый двумя рельсами узкоколейки.

- …Они всегда говорят нам ложь. Это их работа. Вам трудно в это поверить, потому что вы еще не осознали, что они не противники, а враги. Самое опасное, когда они делятся с вами фактами. Они сообщат точный факт, но исказят какую-нибудь мелочь, дату, фамилию, - а именно от этой мелочи зависят остальные обстоятельства дела. Я наблюдаю за ними почти четыре года, и видел их иногда в ситуациях, когда именно правда была для них выгоднее лжи. И они не сумели удержаться, все-таки солгали. Для них возможность солгать ценнее даже выгод! Как бы объяснить… Ваше писательское орудие - это правда, без этого Вы не в состоянии профессионально работать. Их профессиональное орудие - ложь. Понимаете? Это не зависит от личных качеств гебиста - лично он может оказаться хорошим и правдивым человеком. Но с вами он на работе, а его работа - обязательно ложь. Раз они вам намекнули, что дома у вас неблагополучно - будьте спокойны: там всё в порядке…

Со свидания он вернулся счастливым, прямо брызжущим радостью. Не знаю, как там они объяснялись, о чем говорили, Николай Данилович произнес только две фразы:

- Все правильно, Миша. Не те даты, не те ситуации…

(…А параллельно его сосед по камере свиданий, Бабур Шакиров (пантюркист, 12 лет строгого режима) пылко возмущался поведением Руденко на свидании.

- Он какой-то ненормальный. Жена-то у него молодая, красивая… Он мне не дал пяти минут поговорить с ней! Я хотел только о политике узнать, ребята, она набита информацией, я чувствую, а он и сам её об этом не спрашивает, и мне не дает. Ему не до политики, у него любовь… - вздохнув, завершил возбужденный Бабур).

Понятно, что после свидания Николаю Даниловичу не захотелось, чтобы слово “жена” в каком бы то ни было значении возникало вокруг тех “этапных” стихов, где говорилось о неверности любимой. Так мой перевод и остался тогда неоконченным… Но из песни, как говорит пословица, слова не выкинешь: будущим исследователям лирики Руденко, может быть, эти мелочи с “играми” ГБ вокруг жены-подруги помогут что-то понять в некоторых его строках.

Пытаясь для себя объяснить феномен Руденко, гебисты даже составили схему, якобы “первопричиной” его оппозиционности является “диссиденствующая” молодая жена. Им ведь всегда нужны “зачинщики”, “инициаторы” и “организаторы”…

* * *

Несколько слов о его философских и экономических взглядах.

Николай Данилович излагал мне свое кредо в философии и политэкономии. К сожалению, я забыл подробности. Помню, философская его концепция обосновывала космическую связь человека с неведомыми глубинами Вселенной. По какому-то космологическому вопросу Руденко, по его словам, вступил в спор с А.Д.Сахаровым и окружавшими того молодыми космологами, и, к их удивлению, последующие эксперименты доказали правоту не ученых, а поэта.

- Они меня спрашивали: как вы могли это узнать? Я отвечал: прочитал у Аристотеля…

В отличие от Стуса, любителя немецкой философии и современных сверхсложных философских систем, Руденко увлекался древнегреческими мудрецами: Платоном, Аристотелем и т. д. Мне его философские взгляды не казались убедительными - видимо, поэтому я и не запомнил подробностей. Сколько Николай Данилович ни убеждал в научности своих воззрений, мне тогда казалось и теперь кажется, что это были поэтические конструкции, порожденные фантазией литератора, а не логикой и воображением ученого. Я вовсе не подвергаю сомнению их истинность - вполне возможно, что фантазия поэта интуитивно прозрела именно глубины, которые лишь через сто-двести лет будут экспериментально доказаны и станут азбукой для философски образованной элиты человечества. Тогда ученые, возможно, будут с восхищением цитировать стихи Руденко, как сам он сейчас цитирует Платона - это вполне возможно. Но пока - пока его научные идеи не созрели для экспериментов, они все-таки только поэтические фантазии и должны интересовать историка литературы, а не философа. Собственно всё моё громоздкое рассуждение сводится к тому, что и в философии Руденко оставался собой - то есть, прежде всего, поэтом!

Что касается политэкономических рассуждений Николая Даниловича, то они хорошо известны читателю в его собственном изложении - по “Экономическим диалогам”. Когда-то я интересовался политэкономией и штудировал все тома “Капитала” (неблагодарное, надо признаться, занятие), но в зрелые годы начисто потерял интерес к этой науке, и даже Николай Данилович не сумел пробудить его. Кто там прав, Маркс, физиократы или еще некие - ей-Богу, мне теперь совершенно безразлично.

Зато интересовали житейские подробности, вторгавшиеся в его рассказ о дискуссии с Марксом; подробности эти сообщались попутно, где-то в промежутках между теоретическими выкладками, но их-то я как раз запомнил недурно.

Итак, жил и писал на Украине в 40-60-е годы благополучнейший литератор Николай Руденко, и все в его профессиональной карьере складывалось преблагополучно: выходили сборники стихов, выходили романы (один из них стоял на полке в нашей лагерной библиотеке), его сочинения переводили на другие языки (я потом вспомнил, что фамилию Руденко встречал в рекламных проспектах московских издательств).

Параллельно складывалась партийная карьера, хотя не без некоторых осложнений. Ветеран-фронтовик, он уже в 28 лет стал секретарем парторганизации в Союзе украинских писателей - как раз в те годы, когда по всей советской империи начался погром “космополитов”, т. е. евреев.

- …На суде возник тяжелый эпизод, - мимоходом вспомнил Руденко, - выступал эксперт обвинения профессор-литературовед (тут он назвал фамилию, по-моему, хорошо известную в кругах украинских литературоведов - я забыл ее), когда-то обвиненный в космополитизме…

- Еврей, Николай Данилович?

- Да… Выступал он гнусно. Я попросил у суда разрешения задать несколько вопросов. Судья позволил. Скажите, спрашиваю его, вы помните, в чем в 1948 году обвиняли вас. Да, отвечает, меня обвиняли в антипатриотических высказываниях. В антисоветизме, уточняю я, то есть в измене марксистско-ленинской идеологии! Он не спорит. Скажите, задаю ему следующий вопрос, вы помните, какую должность я тогда занимал и какую позицию относительно Вашего дела отстаивал? “Вы были секретарем партийной организации Союза писателей Украины и защищали тех, кого тогда несправедливо обвиняли в космополитизме. Вы утверждали, что мои ошибки нельзя расценивать как злоумышленные и направленные против советской власти”. Еще один вопрос задаю ему: помогла ли моя позиция при решении вашей участи? Помогла, отвечает…

В этот момент у меня мелькает мысль, что если изобразить подобный сюжет в кино, обвинят в мелодраме и неправдоподобии.

- …Спрашиваю его: так почему теперь, когда мы поменялись местами, почему же вы не допускаете, что если даже с нынешней вашей точки зрения я не прав, то мои ошибки тоже могут быть незловредными и не требуют судебного приговора. Ведь у вас имеется свой опыт. Вы не можете не помнить, как инстанции, которые сегодня обвиняют меня, раньше обвиняли вас, и прошло всего несколько лет, и все поняли, что правы были вы, а ваши обвинители являлись врагами народа. Почему бы вам не допустить сегодня, что и в моем случае исход может оказаться таким же?

- Что он ответил?

- Что? Что в сорок восьмом году были допущены ошибки и я оказался прав, спасая его и его друзей, а сейчас всё делают верно, и теперь прав он, когда помогает ГБ топить меня и Тихого.

… Но не только общественная и профессиональная карьера Руденко складывалась в те годы на зависть удачно. Выглядела безоблачной и его семейная жизнь. Женился он на девушке, с которой обручился еще молодым парнем, до войны. На фронте встретил другую, полюбил ее, но после войны неожиданно для себя узнал, что прежняя невеста жива, ждет его и - сдержал данное ей слово: это тоже характерно для Руденко. Родился сын, первенец, любимец! Все вроде отлично. Но вот где-то в середине 60-х годов литератора угораздило заинтересоваться законами политэкономии. Как все советские интеллигенты, он штудировал в кружках самообразования “Капитал” и “Историю экономических учений” и пришел к выводу, что основы марксовой теории стоимости не соответствуют истине. (Я, естественно, не касаюсь вопроса, кто из них прав, Маркс или Руденко, мне это неинтересно, да и к моему сюжету научный спор не имеет никакого отношения). Напечатать свои “антимарксовые” мысли он не мог, но охотно их рассказывал, и крамольные размышления дошли до начальства. Может, в другом регионе СССР дело спустили бы на тормозах - в конце концов, кого интересуют марксовы выкладки! - но такого сволочного и карьерного начальства, как на Украине, по-моему, нет нигде в империи: во всяком случае, писательское руководство из Киева пользуется в Москве и в Ленинграде славой носорогов, а ведь в русских столицах тоже сидят вовсе не добренькие дяди. Представляю, как обрадовались руководящие граждане-писатели, когда Руденко стал высказываться против “карлы-марлы”; появилась возможность “принимать меры”, “работать идеологицки”!

Меры принимались разные, и одной из них, кстати, очень эффективной, явилось психологическое воздействие на жену “ослушника”.

- Она хотела отправить меня в сумасшедший дом, - рассказывал Николай Данилович. - Не желала терять привилегий писательской жены, а если бы я считался заболевшим и, следовательно, ни в чем не виноватым, то все сохранялось при ней. Не сама, думаю, сочинила такой сюжет - бывало, встретится с этими людьми, и мысли насчет дурдома у нее крепнут; а как побудет рядом со мной, так слабеют. Несколько месяцев я качался на приступке дурдома, а потом взял развод, оставил ей все, что у меня имелось, всё, что заработал за жизнь, - лишь бы не попасть в лечебницу.

… Думается, в психлечебницу его не отправили не только потому, что бывшая жена оставила в покое. Во-первых, очень уж обаятельно-вальяжный, деликатный и поразительно уравновешенный Руденко внешне не походил на душевнобольного. В нем нет искринки той нервности, той советской издерганности, которую встречаешь почти у каждого на улице, тем более - у многих диссидентов, обложенных слежкой: эта нервность, “психопатология”, видимо, и помогает некоторым психиатрам договариваться со своей врачебной совестью. Кроме того, его криминал тогда носил неострый характер: подумаешь, марксовы упражнения, древние большевистские табу, это вам не национальный вопрос, не независимая Украина, не демократия, не многопартийность. Словом, уцелел Николай Данилович! Но какова фантастичность сюжета, точно в литературных конструкциях Оруэлла или Шекли: жена пытается отправить мужа, отца своих детей, в сумасшедший дом, потому что он расходится с Марксом по вопросу о природе стоимости товара! И все это воспринимается окружающими нормально; я сам впервые осознал фантастичность мира, в котором жил, только оказавшись по эту сторону границы.

… После развода, через несколько лет, у него появилась подруга, по его рассказам, очень красивая художница. Они стали близкими людьми, женщина родила ему сына, но выйти замуж упорно отказывалась, пока он не откажется от своих теоретических разногласий с автором “Капитала”.

- А вы сделали ей формальное предложение, Николай Данилович?

- Конечно. Но она поставила условие… Ей казалось слишком опасным связывать свою жизнь с человеком, который опровергает Маркса.

… Через несколько лет он встретил молодую женщину, которую не испугали ни Маркс с физиократами, ни Хельсинкское соглашение 35 стран Европы и Америки, ни борьба за освобождение политзаключенных украинцев. Она-то и стала его новой женой и разделила его судьбу до конца.

* * *

За чаем Николай Данилович любил рассказывать эпизоды из киевской жизни. Покаюсь: сюжеты эти казались тогда настолько неправдоподобными и приспособленными лишь для субботнего теледетектива, что я их слабо запоминал и совсем не записывал. Все-таки передо мной сидел писатель-фантаст; я всегда в уме это учитывал. Но после зоны довелось беседовать с киевлянами, и, пообщавшись с ними, я начал догадываться, что невероятные рассказы Руденко просто протоколировали непривычно яркий для меня, северянина, южный стиль жизни. Что-то интересное, помню, рассказывал он тогда про семейку Хрущевых, про детей Шелеста и Щербицкого; кто-то из них пропал, кто-то вроде повесился, - это были законченные новеллы в стиле честертоновского патера Брауна.

- А как поживает наш бывший опер-опекун господин Семичастный? - спросил я про экс-председателя всесоюзного КГБ, разжалованного за “не-брежность” (он входил в группу Шелепина) и посланного “на низовку” в Киев - вице-премьером Украины.

- Семичастный прославился, - откликнулся Николай Данилович. - У него есть сын, боксер-любитель. Как-то детишки руководителей, золотая молодежь, собрались на загородной правительственной даче. Сын Семичастного поссорился и подрался с сыном Сидоренко, второго секретаря ЦК, ударил его так неудачно, что тот выпал из раскрытого окна, ударился головой об асфальтовую дорожку и умер мгновенно. Что делать? Остальные ребята и девушки, кто был на вилле, решили молчать: зачинщиком драки был убитый, и никто его убивать не собирался, это вышло случайно. …И вот пополз по Киеву слух, что исчез сын Сидоренко. Боже мой, как искали его - целый год! Помню, прощупывали дно озера, и, говорят, осушали какие-то пруды. Где тело? Все мы в Киеве чувствовали себя на полуосадном положении. Шофера допрашивали, куда он дел парня, тот уверял, что привез на дачу, а оттуда сын шефа не выходил, но свидетели с дачи показывали: да, приехал на дачу, а потом куда-то уехал… Шептались в городе, что потом шофера не видели - так это или нет, не скажу, не знаю. Вдруг через год прошли новые слухи: нашли тело. Оказывается, сын Семичастного после убийства вызвал на дачу отца: что делать? Тот засунул труп в багажник машины, и вдвоем повезли его прятать. Не знаю, как именно, но в дороге обнаружил труп задержавший их офицер ГАИ*.

Другие сюжеты Николая Даниловича были связаны уже с его собственными “детективными приключениями”, потому я их запомнил лучше.

- Мы живем в пригороде Киева - Конче-Заспе. Вызвали нас с женой в город, в партком Союза писателей. Автомобиля у меня нет, я оставил его первой жене, берем такси… На парткоме разговор какой-то длинный, странный, непонятно о чем, для кого. Я, наконец, спрашиваю: если у вас нет конкретного дела, почему вызывали? Опять тянут время. Наконец, отпустили. Едем с женой домой, снова на такси. Вдруг по дороге машину останавливает гаишник и уводит куда-то шофера. Отсутствует тот долго, мы сидим в машине и гадаем, за что забрали: никакого нарушения правил не было, я же понимаю в этом деле, сам водитель… Возвратился шофер злющим, на нас не смотрит. Когда приехали, я протягиваю ему деньги, чтобы рассчитаться, он отводит руку: “Ваших денег мне не нужно”. Та-ак. Понятно. Входим в дом и начинаем искать оборудование. Смотрю, вон он, миленький, “клопик”, под потолком висит. Сажусь за письменный стол, пишу заявление в партком: описываю весь эпизод, а в конце задаю вопрос - неужели партком писателей Украины опустился до того, что готов служить отвлекающим орудием в работе оперативников ГБ? Через день снова вызывают в партком. Снова долгий разговор по поводу заявления, потом они едут к нам на дачу, осматриваем вместе - а потолок уже чистый! Все убрали. Ну, Николай Данилович, - объясняют, - видите теперь сами, вам почудилось.

Обыск, предшествовавший его аресту, тоже сопровождался гебистским комедиантством (эта контора вообще обожает комедии):

- После создания группы Хельсинки я сделал тайник для документов в ванной: вынималась одна из кафельных плиток, и за ней хранились бумаги в нише…

В этом месте кто-то из лагерных ветеранов (уже не помню, кто именно) неодобрительно цокнул языком: в подобных местах ГБ обычно и ищет тайники. Руденко отлично понял звук, но выразительно пожал плечами. Так явно, хотя без слов, было отвечено: в конце концов, я не конспиратор, я - писатель…

- …Они, конечно, провели у меня оперативный обыск заранее, и знали, где именно спрятаны документы…

- Они все уже перефотографировали, - решился заметить я.

- Наверно. Официальный обыск выглядел церемонией - для протокола. И не могли удержаться от намеков. Обыскивают кабинет - предупреждают: “Вот сейчас все осмотрим здесь, а потом пойдем смотреть ванную”. Обыскивают спальню, почти извиняются: “Мы на всякий случай еще и здесь посмотрим, а уж потом ванную будем смотреть”…

- Возможно, психологическая игра: мол, нам все и всегда известно, так что потом, на допросе, лучше сразу рассказывайте.

- Вряд ли. Когда открыли тайник в ванной, кайфовали, как дети…

* * *

В те месяцы Николай Данилович занимал в зоне позицию “кота, гуляющего сам по себе”. Это сближало нас.

Скажем, окружают его бандеровцы старого закала, двадцатипятилетники, благородные, твердые, смелые люди, но простые крестьяне. А крестьянин, как правило, не имеет ни широты взглядов, ни интеллигентской терпимости к чужому, к другому - и украинцы не представляли исключения из этого всемирного правила. Но их почтенный ровесник, солидный и прославленный земляк, осторожно, но твердо внушает:

- Профессора Орлова я знал хорошо. Какой это друг Украины! Какой настоящий наш друг!

Но, отойдя от своих, жаловался мне на москвичей:

- Орлов - исключение. А люди вокруг него часто совсем не понимали национального вопроса. То есть понимали, что он существует, что требуется что-то решать, но почему он существует - это для них, как музыка для глухонемого. Национальные идеалы, национальное угнетение - в Москве кажутся вроде местной болезни: надо её, конечно, лечить, но лучше бы они там, на Украине, этой болезнью не болели…

Это, разумеется, не двуличие, не двойственность, это - независимость личной позиции широкого и благородного человека, которую не ограничивает ни селянская узость мысли земляков, ни слепота космополитов-интеллигентов из Москвы.

Ту же “особость” его позиции, независимость взглядов я отметил и в общении с “молодыми” зэками. Диссидентов в то время на зоне, как я уже писал, почти не осталось, всех увезли на север, в Пермскую область, но на девятнадцатом сидели представители другой фракции Сопротивления: подпольщики. Диссидентов эта фракция воспринимала примерно как ерши карасей-идеалистов, которых щука почему-то еще не скушала, еще не раскрыла как следует пасть… По-моему, подпольщики несколько ревниво следили за неожиданно открывшимися возможностями, а, главное, за успехами новой, легальной оппозиции и где-то им завидовали.

Однажды Артем Юскевич, в присущей ему залихватско-трепаческой манере, высказывался о “московских либералишках” из “салонов”. Мы, привычные к его размашистым фразам, знали, что словесам Артемки не следует придавать серьезного значения - не в словесах его сила. Раззадоренный ироническими ухмылками собеседников, он внезапно пошел дальше обычного и задел человека, имя которого никогда хуле не подвергалось даже в самых зубастых компаниях:

- А что ваш Сахаров? Настоящую работу ведут другие люди, имена которых никому неизвестны, а вся слава ему достается…

Я видел, как Руденко посмотрел на Сергея Солдатова, признанного лидера подпольщиков в нашей зоне: выжидательно и с надеждой. Сам он еще не хотел высказываться - пока еще присматривался к нравам, расстановке сил и симпатий в зоне. Но Сергей промолчал.

На дворе, куда мы вышли после разговора в секции, Руденко буквально зашипел мне в ухо (я был тоже “котом, гулявшим сам по себе”, и он это понимал):

- Ненормальные субъекты! Я признаю, кое-что они делали, но разве их потуги можно сопоставить с делами Андрея Дмитриевича? Он человек, которого измеряют иным масштабом! Как вообще смеют сравнивать себя с ним!

Это гляделось невероятно: первый и единственный раз за месяцы нашего знакомства я наблюдал обходительного и деликатного Руденко в гневе!

* * *

Гебисты пробовали вести с ним игру особую.

Уже на следствии начали спектакли: пытались убедить, что он их оклеветал, а потому его арест - законная мера их самозащиты.

- Вы, говорил следователь, утверждали в документах Хельсинкской группы, якобы Лисового осудили за его открытое письмо в ЦК по поводу арестов 72-го года, так? А это неверно, и мы вам докажем, что ваше утверждение было ложным…

- Но, Николай Данилович, - перебиваю я, - Лисовой, действительно, не только писал открытое письмо - оно служило лишь фактическим поводом для ареста, а ещё он вместе с Пронюком и Овсиенко пытался после ареста Чорновола восстановить “Украинский вестник”…

(Я знал подробности их дела от Василя Овсиенко, к этому времени уже закончившего свой первый срок).

- Именно, - соглашался Руденко. - Но мы на воле этого не знали: процесс тогда провели закрыто. Они достали из архива дело Лисового и показали мне: видите, мол, вы были не правы…

Словом, гебисты пытались эксплуатировать порядочность, объективность Руденко, его широту и охотную готовность признать свою неправоту - когда, действительно, случалось ошибаться - чтобы склонить к какому-то компромиссу. Мне не известны подробности следствия и суда, но в зону доходили слухи, якобы Олекса Тихий, его подельник, был не очень доволен Николаем Даниловичем. Возможно. Тихий - старый зэк, он уже все знал про своих следователей, про мошенников, проходимцев и плутов, знал цену их аргументам, обещаниям, в конце концов, их решениям (сами они даже вопрос о пятикилограммовой посылке решить не могут, у начальника бегут спрашивать). А Руденко еще привык по-писательски видеть в человеке не гебиста, а сосуд Божий, искать хорошее, гуманное начало даже в самом падшем, даже в работнике украинского Комитета ГБ.

Таких людей, как он, гебисты вообще не способны понять. Для них все не комитетчики делятся на две категории: на тех, кто виляет хвостом перед Комитетом, и тех, кто открыто плюет на него с презрением. Первых они унижают и давят, вторых, если не могут почему-либо расстрелять, уважают, побаиваются и уступают им (в мелочах, конечно, - а крупные решения, как уже упоминалось, от них и не зависят вовсе). Но как обращаться с такими, как Руденко, кто их не боится и в то же время не оскорбляет, они не могут: тут они теряются.

С Руденко пробовали играть на возможности эмигрировать. После приговора увезли его в какое-то “привилегированное” место и уговорили подать заявление о согласии на эмиграцию - только после этого и привезли к нам в зону.

По моим наблюдениям, игры с его возможностью эмигрировать основаны были на взаимном недоразумении или недопонимании. Сразу оговариваю, это мое личное мнение, возможно - ошибочное, но кажется, гебисты воспринимают право диссидента на эмиграцию как проявление высочайшей гуманности властей: могли, конечно, его убить, а вот - позволили уехать заграницу. Ведь гебисты - простые советские люди и в качестве таковых космополиты, т. е. считают, что где хорошо, там и родина. А так как за границей, безусловно, богаче и легче живется, чем на родине, то они полагают, что совершают для диссидента благо, отпуская, вернее, выгоняя его с родины. Ну, а как люди практичные, они за такое благо хотят и получить барыш какой-нибудь, это тоже естественно с их стороны.

Вот и с Руденко они хотели получить какую-нибудь вшивенькую бумажку с отречением от правозащитной деятельности. Мы тебе заграничный паспорт, ты нам - небольшое моральное удовлетворение.

По другую сторону - в среде политзэков, во всяком случае, но думаю, что и в среде правозащитников на воле - эмиграция считается поступком неблаговидным. Не позорным, но и не украшающим борца. Исключение - евреи, они едут на родину, им отъезд легально позволен. Для любого другого - эмиграция рассматривается как определенная уступка властям, как сделка с ними, а естественно сделка с врагом всегда носит сомнительный характер для таких “пуристов” истинной веры, как политзэки.

Когда гебисты просили какого-то вознаграждения за эмиграцию у Руденко, они со своей точки зрения были логичными, а его упорство казалось им кокетством, кривлянием, злобой - словом, каким-то отклонением от человеческой нормы. Сам же Николай Данилович, согласившись на выезд с Украины, по своим меркам совершил уже такую колоссальную им уступку, вынужденную безнадежным положением, что идти дальше для него просто немыслимо - даже если предположить, что он мог бы пойти на какой-то компромисс.

Я видел, как он переживал согласие на отъезд. Он знал Канаду, полюбил ее во время туристического вояжа, но все-таки выбрать что-то помимо Украины для него было возможно только, если с другой стороны на весах судьбы - пожизненный лагерь, или, что почти то же самое, смерть. Такая преданность Родине - она непонятна тем, кто сидит по другую сторону следовательских столов.

Николай Руденко - человек, в котором патриотизм гармонически сливается с преданностью свободе Духа, для которого Права Человека слиты с Правами Народа. Сейчас, проживая в свободном мире, я часто читаю про опасения, мол, национализм с его слепыми страстями может стать главной опасностью в будущем, и “хомейнизм” в разных модификациях угрожает миру. В этих сомнениях есть доля истины: сколько приходилось встречать людей, которым идея народа дороже самого народа, живого, страдающего, часто слепого, часто ошибающегося, и все-таки единственного, ради которого следует жить и бороться. И тогда я вспоминаю Николая Руденко, человека, который своей жизнью ежечасно доказывает: есть синтез между патриотизмом и демократией, между любовью к своему народу и уважением ко всем народам, братством со всеми людьми в мире, кто живет, борется, страдает и верит в конечную победу Духа над Тьмой.

• В украинской поэзии сейчас нет никого крупнее • Вячеслав Чорновил - зэковский генерал • Николай Руденко • Святые старики с Украины • Бандеровские сыны • Зорян Попадюк - диссидент без страха и упрека • Василь Овсиенко - мученик ГУЛАГа • Эпиграф вместо эпилога